Императрица по случаю - Светлана Бестужева-Лада

– Сюда нужны сапфиры, – предложила графиня – и синюю ленту в волосы.

Я не спорила. Только не была уверена, есть ли в моем ларце сапфиры. Ну, ничего, в крайнем случае, попрошу мужа подарить мне синие камушки.

Второй платье было золотисто—соломенного цвета и замечательно оттеняло мои волосы. К нему полагалась золотая лента и, соответственно брошь. Модистки привезли с собой еще множество чудесных шалей, шляпок, перьев. У меня просто глаза разбежались.

– Что вы посоветуете мне надеть завтра, Барб? У меня первый после болезни совместный семейный обед.

– Вот это синее платье, – не задумываясь, ответила та. – Скромно, элегантно, только украшения подобрать…

– Попробуем… – пробормотала я, доставая заветный ключ от ларца. – Заодно вспомню, что у меня вообще есть.

Крышка ларца легко откинулась, и я невольно зажмурилась от брызнувшего оттуда разноцветного сияния. И вот эту красоту скромница-Елизавета отказывалась носить? Сколько же тараканов было в этой прелестной головке, если к двадцати годам они так разгулялись?

Более привычная к драгоценностям, графиня довольно быстро нашла в этом сияющем великолепии нужное.

– Вот. Бриллиантовые сережки-капельки и сапфировая подвеска. То, что нужно, для семейного обеда.

Конечно. Какой же может быть скромный семейный обед без бриллиантовых серег и сапфировых кулонов? Никакая еда в горло не полезет.

– Расскажите мне об императрице, Барб, – попросила я, когда модистки, наконец, удалились и мы остались вдвоем пить кофе. – Что у нас с ней не так?

– То же, что и со мной, – грустно ответила Варвара Николаевна. – Покойная императрица Екатерина обожала вас и была очень расположена ко мне. А Мария Федоровна крайне ревнива, и не терпит, чтобы кого-то любили и уважали помимо нее. К тому же эта прошлогодняя история с замужеством вашей сестры…

Ну, эту историю я помнила сама – читала в свое время. Императрица Екатерина в свое время, за несколько месяцев до смерти, затеяла выдать свою старшую внучку Александру за шведского короля, хотя невесте только-только исполнилось тринадцать лет. Но дело было даже не в этом, а в том, что императрица категорически настаивала на переход шведского короля в православие, что было, разумеется, невозможно. Хотя король, плененный очаровательной русской принцессой, первоначально и соглашался на все. Но потом решительно вмешались его советники.

Брак не состоялся. Екатерина перенесла первый апоплексический удар (второй оказался смертельным), принцесса Александра ходила грустной и заплаканной. С моей точки зрения, совершенно напрасно. Миловидная, с огромными карими глазами и слегка вьющимися пепельно-русыми волосами, она не считалась роковой красавицей, но все отмечали в ней особую, чарующую, пленительность движений, манер, голоса, походки. Дарования ее в изящных искусствах были разнообразны: она прекрасно рисовала и лепила из воска (как и ее мать), очень хорошо играла и пела, могла переводить с нескольких языков. Два ее перевода с французского были даже напечатаны в сборнике «Музы» в 1796 году.

Такое сокровище русской короны могло украсить собою любой европейский трон. Но спустя несколько лет после разрыва помолвки, ее несостоявшийся муж, шведский король, не нашел ничего лучшего, как жениться на принцессе Баденской Фредерике, то есть младшей сестре Елизаветы Алексеевны. Об этом решении он уведомил и императора Павла, передав ему письмо через посла Стединга. Принцесса Амалия пыталась уверить русский двор, что это обручение произошло без каких-либо интриг баденского дома:

Гнев Марии Федоровны был ужасен: мне повезло, что я не попала в тело ее невестки в тот злосчастный период: она даже обвиняла великую княгиню Елизавету Алексеевну в расстройстве помолвки великой княжны и устройстве брака сестры. Но что она так бесилась – не понимаю.

Шведский король был малоприятной личностью: медлительным, малообщительным и высокомерным. Убийство его отца сделало его подозрительным и мрачным. Его идеалом была неограниченная власть, а страстью – всеобщая униформа и муштра.

В 1795 году Густав Адольф был обручён с принцессой Луизой Шарлоттой Мекленбург-Шверинской, но в 1796 году под нажимом Екатерины II помолвка была расторгнута, и король отправился в Петербург, чтобы обвенчаться с внучкой императрицы Александрой. Чем это закончилось – известно.

Но я знала и то, что оставалось неведомым большинству моих нынешних современников: жизнь шведской королевы Фредерики была отнюдь не сладкой. После того, как она родила мужу шестерых детей, король развелся с нею, как бы сейчас сказали, «из-за несходства характеров». А потом был свергнут с трона, а его потомство лишилось права наследовать ему. И такой судьбы императрица Александра Федоровна желала бы своей старшей дочери?

Впрочем, в настоящее время, как мне сообщила графиня Головина, шли переговоры о новом браке великой княгини Александры. Императору Павлу и императрице Марии Феодоровне поступило предложение от австрийского двора о возможном заключении брака великой княжны Александры и эрцгерцога Иосифа, Палатина Венгерского, брата австрийского императора.

Переговоры велись тихо и скромно. Но в ближайшее время ожидался приезд в Петербург самого жениха – эрцгерцога Иосифа, Палатина Венгерского, который намеревался лично просить руки нареченной невесты.

Мне стало грустно. Историю короткой жизни Палатины венгерской Александры я читала. И помочь ей избежать издевательств со стороны свекрови – австрийской императрицы – и смерти от родов никак не могла. Тем более что предполагаемый жених был вполне приличным человеком.

Вот как вспоминали о нем современники:

«Эрцгерцог всем отменно полюбился, как своим умом так и знаниями. Он застенчив, неловок, но фигуру имеет приятную. Выговор его более итальянский, чем немецкий…»

Он влюбился в Великую княжну, и в воскресенье имеет быть комнатный сговор, после коего он на 10 дней отправится в Вену, а оттуда – к армии, в Италию, коею он командовать будет.

– О чем вы так глубоко задумались, Лиз? – услышала я голос графини Шуваловой.

– О том, что завтра мне предстоит выходить к общему столу. А я, хоть убейте меня, помню только то, что во время трапезы надлежит хранить молчание и открывать рот только если государь-император изволит вопрос задать.

– Все правильно. Отвечая на вопрос, обращайтесь к нему «папенька» и будьте по возможности кратки. Впрочем, с женщинами он всегда любезен, недаром его называют императором-рыцарем.

– Постараюсь соответствовать, – вздохнула я. – Но, входя в столовую, должна же я как-то поприветствовать присутствующих.

– Государь и государыня обычно приходят последними и присутствующие молча кланяются им, а затем император жестом предлагает всем занять свои места.

– Барб, я очень боюсь допустить какой-нибудь промах.

– Его спишут на последствия вашего недомогания. Будьте сама собой – и все пройдет отлично.

– Вашими бы устами, – вздохнула я.

Графиня попросила позволения удалиться – у нее были еще дела. Задерживать ее я, разумеется, не стала: мне надлежало приготовиться к завтрашнему дню, да и к сегодняшнему вечеру тоже. Традиционное недомогание не добавляло оптимизма: в том веке, из которого я так неосмотрительно вылетела, с гигиеническими средствами проблем не было. Правда, тут была Катерина.

– И-и, княгинюшка, у вас завсегда так: первый день – капля, второй – река полноводная, а на третий все заканчивается. Другие-то по неделе страдают. Сейчас помогу вам бинты сменить, да омовение совершить.

Ну, так жить было еще можно. Чтобы провести время до вечера я, после калорийного и полезного для болящих обеда, принялась за ревизию своего секретера – чрезвычайно изящного произведения мебельного искусства, который стоял у меня в будуаре. Откинув крышку, я обнаружила за ней множество ящичков и отделений, а также золотой письменный прибор и бювар с бумагой небесно-голубого цвета. Перья, разумеется, были лебединые.

И тут меня прошиб холодный пот. А что если я прихватила с собой еще и почерк? Образчик почерка Елизаветы Алексеевны был передо мной: незавершенной письмо к матери. Которое было написано по-немецки, очень изящным мелким почерком, и которое я, к своему изумлению, легко и свободно прочла, лишь после этого осознав, что немецким я, ну скажем так, не владею.

«Дорогая матушка.

Улучила несколько минут, чтобы написать Вам несколько строк. В нашей жизни все идет, как и прежде, но несдержанность и мелочность Государыни изрядно омрачают мои дни. Я неустанно повторяю, сколь она добра, но все-таки до крайности неприятно все время быть при ней. Мне не объяснить всего этого, всех этих мелочей, которые постоянно перед глазами, необходимость устраивать свое время, даже самые незначительные дела в зависимости от чужого человека, с которым не привык жить (ведь видеться в обществе или проводить вместе не более часа, да и то не всякий день, это не значит жить). Согласитесь, сие весьма обременительно…»